«Внимание: вход в паддок – только по значкам. Мужчины должны быть одеты в пиджак с галстуком либо по старой моде». Такие плакаты висят с одной стороны деревянного ограждения. С другой – блестят хромом, переливаются на теплом сентябрьском солнце всеми оттенками красного, желтого, синего и зеленого, гордо приоткрывают капоты, фыркают маслом и выхлопным дымом, рычат и взвывают тысячами своих оборотов машины, одно упоминание которых, не то что вид, вызывает у одетых в пиджаки мужчин немедленный эротический шок. Ferrari 250 GT, про которую Грэм Хилл сказал, что если машина красиво выглядит и красиво звучит, значит она красиво и поедет. Ford GT 40, созданный в пику гордым итальянцам из Маранелло, которые не захотели продаться заокеанскому автогиганту. Приземистая, злая, созданная для отмщения Lola Mk4. Maserati Tipo 61 по прозвищу «птичья клетка». MG Midget coupe, которых сделали всего три штуки – хотя слово «штука» меньше всего подходит к этим знающим себе цену англичанкам. Газотурбинный Rover-BRM, прозванный в 1965-м в Ле-Мане «свистящим чудом».
Про каждую из этих машин можно было бы написать поэму. Все они собраны до 1966-го, и все они на ходу. Более того, пройдет час, и сэр Стирлинг Мосс, Джон Сертиз, Джек Брэбхем, Фил Хилл, Анри Пескароло, Деймон Хилл и Дэвид Култхард, все в старомодных гоночных комбинезонах, выведут их на старт. Лорд Марч взойдет на балкон, судья взмахнет «юнион джеком», взревут моторы, и начнется гонка.
Такое случается только раз в году и только в одном месте на земле. Разумеется, оно находится в Англии, в двух часах езды от Лондона, недалеко от старинного городка Чичестера. Оно называется Гудвудом и хорошо знакомо всем тем, чьи представления об автоспорте не ограничиваются Шумахером. С 1948-го по 1966-й именно здесь была одна из лучших британских гоночных трасс. С 1948-го по 1954-й на ней регулярно проводили этапы «Формулы-1», а с 1952-го по 1955-й – Девятичасовую гонку, что длилась с трех до полуночи и считалась английским ответом французскому Ле-Ману. На этой трассе взошла, а потом, в 62-м, в страшной аварии, едва не стоившей ему жизни, в одночасье упала звезда Стирлинга Мосса. Здесь выиграл свою первую гонку великий Грэм Хилл. Здесь в 50-е спорили с ветром и друг с другом «ягуары», «астон-мартины» и «феррари». Здесь было сердце английского мотоспорта. Оно билось до 1966 года, когда власти посчитали трассу слишком опасной для жизни гонщиков и постановили ее закрыть. Дух скорости отлетел от Гудвуда, моторы его смолкли, и трибуна над шиканой опустела.
Случись это где-нибудь еще, кроме Англии, история Гудвуда окончилась бы раз и навсегда. Трассу бы видоизменили, переделали ограждения. Или разместили бы на ее месте парк аттракционов, или дорогой санаторий, или маленький частный аэродром (в войну отсюда, из Гудвуда, взлетали «спитфайры» и «мустанги», чтобы над Ла-Маншем вступить в бой с «мессершмиттами» и «юнкерсами»), а в России окруженное милыми зелеными холмами поле наверняка бы распродали, застроив впоследствии красными коттеджами с высокими заборами и низким художественным достоинством. Но герцог Ричмондский, на землях которого располагается Гудвуд, рассудил иначе. Он приказал укутать легендарную трассу, как спящую красавицу, от современности. Окна старой смотровой башни заделали фанерными щитами, входы на трибуны и в туннель, ведущий в паддок, заколотили. Герцог подумал, что время красивых машин и рисковых мужчин еще вернется. Не может не вернуться. Он знал свою страну, и он не ошибся — тридцать два года спустя, осенью 1998-го, когда в Москве вовсю рушился капитализм, его внук, лорд Марч, торжественно открыл старую трассу, дав старт мероприятию, которое лондонская газета Daily Telegraph чуть позже назовет «уик-эндом, проведенным в раю».
С тех пор гонки в Гудвуде проводятся ежегодно. Разумеется, здесь не ставят рекорды, не разыгрывают призы международных федераций и не осваивают многомиллионные рекламные контракты. Здесь просто раз в год закрывают – всего на три дня – двери для всего, что случилось в мире за прошедшие пятьдесят лет. Созваниваются со старыми, проверенными друзьями. Собираются в старых домах с большим садом на берегу Канала и разжигают камин. Надевают старые костюмы и твидовые пиджаки, шляпки с вуалью и клетчатые кепи, достают из шифоньеров лисьи меха и старые галстуки, а из трюмо – серебряные портсигары и дедушкины карманные часы. Красят ярко-красной помадой губы и бриолинят волосы. Складывают в плетеные корзинки сэндвичи с цыпленком и сырную запеканку. Наливают во фляжки хороший коньяк. Открывают гараж и выводят оттуда старые «ягуары» и «элвисы». А потом вызывают на три осенних дня седых богов автоспорта, которые являются, чтобы вновь, как встарь, повелевать.
«Конечно, Goodwood Revival – это театр, – говорит лорд Марч. – Если посмотреть на трассу сверху, она будет похожа на съемочную площадку. Но именно в этом вся прелесть Гудвуда. Вы словно садитесь в машину времени и переноситесь в те незабываемые романтические, блистательные времена, когда мой дедушка сделал это место легендой британского мотоспорта. Вас не пустят в Гудвуд, если на вас джинсы, кроссовки, футболка или бейсболка. Мы хотели запретить и мобильные телефоны – увы и ах, это оказалось непрактичным. А жаль. Очень жаль».
Лорд лукавит – попадая в Гудвуд, всякий понимающий толк в жизни сам первым делом отключит связь с новым миллениумом. Здесь некогда говорить – здесь, как писал в свое время по сходному поводу Лев Толстой, жалко терять возможность видеть.
Видеть, как красивые женщины в красивых платьях сидят у красивых машин и красиво пьют шампанское. Как красивые мужчины в красивых пиджаках красиво, с достоинством обсуждают преимущества тех и других. Как оркестр играет твисты и шейки, а потом переходит на вальс, и пары танцуют под этот старомодный мотив. Как Роуэн Аткинсон на пару со Стирлингом Моссом катят в «ягуаре» 1958 года, все больше и больше отставая от лидеров, потому что мистер Бин каждый раз останавливается напротив трибун, чтобы помахать семье. Как дочка лорда Марча, в старомодном черном платье, но с цепочкой на лодыжке, кокетничает со своим приятелем на балконе контрольной башни. Как Дэвид Култхард гладит деревянный руль старого «мерседеса». Как бывший чемпион мира по мотогонкам в классе 500 куб. см, блиставший в начале 80-х, Барри Шин, тяжело больной раком (его никто не ждал в Гудвуде этой осенью, потому что уже через неделю ему предстояла тяжелая операция), неожиданно для всех выходит на трассу и через восемь кругов финиширует первым. Как шипят плиты в армейской палатке-столовой при аэродроме и в унисон им шипят зрители: «Старый стиль, новые цены...» Но над ними отчаянно крутят петли два звена «спитфайров» Королевских воздушных сил времен битвы за Англию, и новые цены великодушно прощают. Как уже вечером, подсвечивая желтыми фарами золотую английскую осень, один за другим скрываются за поворотом сигарообразные болиды и ты понимаешь, что твоя жизнь не нова, что она – продолжение чьей-то другой, начатой давным-давно, и от этого знания становится легко и счастливо.
Скажу вам честно, я почти равнодушен к автоспорту, но очень люблю старые машины: так же как виниловые пластинки, старые пиджаки и немало пожившие книги, они все еще на ходу, но главное – за их рулем никогда не увидишь плебея. Поэтому не ждите от меня экскурсий по паддоку и описаний заездов звезд былых времен. Но как говорил победитель Гудвуда Эрик Томсон, «Девятичасовая гонка отнюдь не воссоздает у нас Ле-Ман: она, напротив, типична для Гудвуда, продлевает этот идеальный английский пикник на природе». Иными словами, все эти технические подробности только утомляют, мало поясняя суть происходящего в эти три дня в Гудвуде. Дело здесь, в общем-то, совсем не в классах двигателей и не в крутости шиканы.
В начале 70-х, когда на экраны вышел пафосный фильм «Ле-Ман», Стирлинг Мосс, уже много лет друживший с исполнившим главную роль Стивом Маккуином, первым обрушился на него с критикой: «Это чудовищный провал. И знаете почему? Потому что человека приводят в спорт две вещи – страсть и юмор. Мы, гонщики, особенно веселый народ. Но ни того, ни другого в фильме нет». Теперь, тридцать лет спустя, я спросил у сэра Мосса, стоявшего рядом со мной в том самом костюме с английским флагом, в котором он выступал здесь, в Гудвуде, готов ли он променять свое время на сегодняшнюю «Формулу». Он ответил мне почти теми же самыми словами. «Конечно, – сказал он, – Шумахер – отличный водитель. А машина у него такая, о которой мы и мечтать не могли. Но знаете что, в современной «Формуле» нет ни страсти, ни юмора. А в наши дни мы веселились как могли».
Как мог бы выглядеть Гудвуд по-русски? Наверно, это были бы старты из Завидово в Москву, на Кутузовский, с заездом на Ходынку – так, как любил делать это знавший толк в автомобилях и юморе Л. И. Брежнев, – на старых «кадиллаках», ЗИМах, «победах» и «чайках», со смешными девчонками в волановых юбках, с яркими цветами, военными оркестрами, пожарными в блестящих касках, воздушными шарами и «Советским шампанским». Но для этого понадобилось бы снять с улиц города всю рекламу и вернуть на Ленинградку липы и запах свежего печенья. Его можно было бы организовать и в Крыму, и над белыми «Волгами» и открытыми ЗИСами летали бы краснозвездные «Яки», а в летних кинотеатрах показывали «Мирового парня» с Олялиным и «Гонщиков» с Леоновым и Янковским. Но устроить такой автопробег будет еще сложнее: в летних кинотеатрах теперь гостиницы, а «Яки» давно разобрали на цветной металл.
Как раз в тот день, когда я летел в Лондон, чтобы оттуда ехать в Гудвуд, в одной ежедневной и считающейся респектабельной газете (ее раздавали в самолете) появилась любопытная заметка. Ее автор, молодой человек с фамилией и лицом провинциального филолога, попрекал власти тем, что они профукали московский этап «Формулы-1». Сетовал, что у нас теперь не будет трехдневной фиесты, бурления в паддоке и прогулок по питлейну. Противопоставлял плебейскую орбиту развлечений советского общества футуристическим траекториям, по которым рыщут обвешанные датчиками формульные киборги. Патетически предрекал стране, которая отвергла «Формулу», что она так и останется деревенской размазней.
Весь смысл Гудвуда – в утверждении противоположного. Столь же деревенский, сколь и аристократический, он говорит: только плебей пренебрегает своим прошлым, и поэтому его жизнь, какими бы чудовищно высокими ни были его доходы, банальна и неинтересна, как и его едва сошедший с конвейера «мерседес». Только он ведет свою жизнь с чистого листа и стыдится предыдущих страниц, отгораживаясь от них безвкусной стеной вычурного потребления. Только он смотрит в будущее с наивно открытым ртом и оттого раз за разом попадает впросак. Только он всегда серьезен и потому смешон. Только он спешит отряхнуть прах со своих ног и вдеть их в новые ботинки от John Lobb, не понимая, что должное уважение они вызывают только тогда, когда слегка разношены.
Джентльмен не таков. Его главное достоинство – не в изысканности манер, не в привычке руководить и даже не в спокойствии и выдержке человека, смотрящего на мир сверху вниз, а в уважении к прошлому, которое одно освящает и делает оправданным его ироничное презрение к безумному, безумному, безумному миру вокруг. Зная и любя прошлое, джентльмен не строит глобальных планов и больших особняков. Ведет себя как ребенок. Относится ко всему с юмором. Понимает убийственную разницу между Гудвудом и Монте-Карло. Предпочитает лучшим курортам мира дедовскую зеленую дачу с большой террасой, шифоньером, запущенным бассейном и покосившимся забором в сосновом лесу. Или со старой гоночной трассой.
Размышляя так на балконе старой башни в Гудвуде, я не заметил, как между мной и фотографом возник сутулый старик в черном костюме и котелке. Еще через секунду нас представляли герцогу Ричмондскому. «Андрей Карагодин из русского GQ», – сказал я. Старик в котелке молча пожал мне руку. «Тим Дженкинс из русского GQ», – сказал мой лондонский коллега. Тут на лице герцога появилось выражение недоуменного изумления: «Из русского? GQ?» И я подумал: как хорошо, что в ближайшее время у нас не будет никакой «Формулы-1».