По аллеям натурфилософии

Историк Андрей Карагодин и фотограф Михаил Розанов дружат со времен университетской юности. Сегодня эта дружба рождает выставки и книги, посвященные самым красивым зданиям и паркам мира. О своих состоявшихся и будущих проектах они рассказали Геннадию Мутасову.

Как сложился ваш тандем?

А.К.: Мы знакомы, смешно сказать, почти тридцать лет – с первого курса исторического факультета МГУ, где оба обучались. Вернее, главной была даже не учеба, а «сачок» – так назывался холл гуманитарного корпуса МГУ, где собирались самые яркие студенты из числа историков, филологов, юристов и философов. Михаил был на пару курсов старше, слыл ловеласом, модником и очень лихо играл в карты на пару с еще одним моим товарищем, который сейчас большой чиновник и поэтому называть его имя я не буду. Все эти годы я рукоплескал исполненным строгости пропорций фотографиям Розанова, исправно посещал его выставки, разделял эстетическую позицию, восхвалял его творчество в журнале Vogue, где десять лет работал шеф-редактором, ну и, разумеется, мы частенько встречались вместе с другими товарищами по московской богемной тусовке в разного рода увеселительных заведениях.А по работе наши параллельные прямые пересеклись, наконец, в 2018 году. За несколько лет до того я не на шутку увлекся садоводством, и пристально наблюдавший за этим Михаил позвонил мне и предложил на пару сотворить проект, посвященных европейской садово-парковой традиции – серию фотографий, которые снимет он, и сопровождающих их новелл, которые напишу я. Через день я был у Розанова со стопкой конспектов и репродукций, мы погрузились в историю садов и наметили план – съемки под Санкт-Петербургом, в Италии, Франции, Германии. Семь великих парков, десятки фотографий. Поддержать нашу работу любезно согласились фонд RuArts и Анатолий и Ирина Седых. Так начались наши увлекательные странствия по Европе, которые закончились выставкой, открывшейся 26 июня 2019 года в павильоне «Адмиралтейство» в Царском селе. На ней свет увидели сорок восемь фотографий, сделанных Розановым с моей скромной помощью.

Михаил, вы признанный архитектурный фотограф, на протяжении многих лет своими черно-белыми полотнами воспевавший шпили сталинских высоток, бетон, двутавры, доменные печи и прочие героические творения зодчих. Почему вдруг сады, природа?

М.Р.: Это же не обычные сады, не снимки из серии: «Ах какая красота, цветет сирень, пахнет жасмин». Мы работали в шедеврах садово-паркового искусства: на виллах императора Адриана и кардинала д'Эсте в Тиволи, в Версале, Сан-Суси в Потсдаме, в Павловске, Царском Селе. Все эти парки сады были разбиты по заранее определенному плану, в них нет ничего случайного, и я фотографировал их именно как архитектуру. Мы заранее списывались с администрацией, приезжали либо в дни, когда парки закрыты, чтобы увидеть ландшафт таким, каким его задумывали создатели – без толп туристов, прогулочных машинок, киосков и так далее. К примеру, сады Боболи во Флоренции закрывают от туристов всего раз в квартал – и мы терпеливо ждали именно этот день, как назло, дождливый, так что пришлось Карагодину семь часов укрывать меня с камерой зонтом. Или Версаль — это образец классицизма, сделанных по прихоти короля, там все подчинено линейной перспективе, поэтому мой кадр — чистая геометрия, с единой точкой схода линий. Мы снимали его ранним утром, пустынным, чтобы увидеть уходящие за горизонт лучи славы короля-солнце, воплощенные в аллеях и каналах. Задачей было показать в кадре систему натурфилософии, ее структуру.

Что такое «натурфилософия»?

А.К.: «Философия» в переводе с греческого – любовь к мудрости, а натура – значит природа. Натурфилософией с античных времен называлось стремление человека объяснить природу, найти в ней систему и порядок. Но в оптике нашего проекта натурфилософия – это прежде все садово-парковое творчество, умении, перефразируя Ницше, «философствовать секатором». Это искусство традиционно считалось самым сложным из всех искусств: ведь создавая сады и парки, философствуя природой, подправляя ее – а значит, и свое собственное – несовершенство, человек преодолевал конечность и фатальную предопределенность своей судьбы, начинал жить в гармонии с собой и бытием, возвращался в Эдем. Не зря в XVI веке английский философ Фрэнсис Бэкон написал: «Всемогущий бог первым насадил сад. Это – самое чистое из всех человеческих наслаждений. Оно более всего освежает дух человека; без него здания и дворцы всего лишь грубые творения его рук». Именно поэтому увидеть сад, каким он был задуман, уметь прочитать его композицию и символизм – не такая уж простая задача. Философские сады Греции и Рима, возрождение идеала античной виллы в эпоху Ренессанса, те самые расходящиеся от дворца аллеи Версаля как лучи славы богоподобного Короля-солнце, живописная меланхолия пейзажных парков романтизма и нарочитая запущенность русского усадебного сада:, прочтение всего этого, как визуальное, так и смысловое, требует погружения в историю и культуру, мифы и их сюжеты. Каждая из фотографий серии «Натурфилософия» приглашает как раз такому размышлению.

Какие парки во время съемок произвели на вас лично наибольшее впечатление?

А.К.: Что там говорить – это было прекрасное время, которое, может быть, историки будущего будут вспоминать, как люди «серебряного века» – предвоенные 1912-13 годы, которые назвали потом «бель эпок», «прекрасной эпохой». До пандемии, до мировых конфликтов, до закрытых границ. В январе мы снимали заснеженное, студеное Царское село – а в марте приехали под Рим, в Тиволи, где расположены сразу две выдающие виллы, занимающие центральное место в истории европейской садово-парковой традиции. Это грандиозные, занимающие многие десятки гектаров руины античной виллы Адриана – где, говоря словами великого историка искусств, знатока Италии Павла Муратова, видно, что «формула грандиозного, найденная римлянами, разрешается числом, мерой чисел, пропорцией». Кипарисы, черепахи, пинии. И тут, неподалеку, на холме стоит вилла кардинала Ипполита д'Эсте, открывшая дорогу от ренессанса к барокко. По тому же Муратову, это «вечный образ римской виллы, пленяющий наше воображение, какая-то вечная наша мечта...никакое воображение не в силах представить богатства ее вод, расточительности фонтанов, величия бесконечно спускающихся лестниц и простора Кампаньи, открывающегося с ее высоких террас». Запомнилась мне и поездка в парк Сан-Суси под Берлином – образцовый парк рококо, переходный между регулярными садами барокко и классицизма и пейзажным английским парком. В Сан-Суси видно, как начинает исчезать прямая линия и перспектива, там и здесь появляются пасторальные уголки, карманы для скамеек, уютные закоулки для забав. К дворцу продвигаются рощицы диких, нестриженых деревьев, важную роль начинают играть разного рода беседки. Мы снимали в июне, как раз благоухал жасмин, цвели огромные кусты рододендронов. А еще произвело впечатление то, что в Потсдаме нам с большим трудом среди тайских и турецких забегаловок удалось найти традиционную немецкую пивную. Но мы все-таки нашли, так что если приедете в Потсдам, знайте: нужное вам место называется "У липы". Если оно, конечно, все еще существует и не смыто гендерным равноправием, глобализмом и мультикультурализмом, как, увы, и многие другие аспекты великой истории Европы, ее ландшафтов и воспоминаний.

А для вас, Михаил?

М.Р.: Для меня открытием стал Павловск, который я, конечно, хорошо знал, но с помощью Андрея прочитал по-новому, по-натурфилософски. Создатель Павловска, итальянский декоратор Пьетро Гонзаго, был увлечен новой по тем временам модой на английский сад. Англичане сказали, что в природе не бывает прямых линий, поэтому нужен отход от аллей, стриженых деревьев, арок  – всего того, что характерно для Версаля и французской парковой школы Ленотра. Если французский парк торжественно преобразовывал несовершенство натуры по воле короля – отсюда незамкнутые перспективы и идеальные прямые его аллей и каналов, то английский парк, наоборот, мягко подправляет природу, вводит одни растения и убирает другие, доводя до совершенства контрасты, виды, делая стремящейся к исчезновению грань между парком и окружающим его полями и лесом. То есть это как бы следующая, еще более утонченная стадия натурфилософствования: не внести в природу порядок прямых линий, а сами ее изгибы довести до визуального абсолюта. Поэтому Гонзаго каждый день обходил парк с подмастерьями, которые несли за ним ведра с краской, и отмечал деревья, которые надо пересадить или срубить, чтобы довести до совершенства систему постоянно сменящих друг друга видов и перспектив. Долина реки Славянки с ее подправленным руслом, «Храм Дружбы» Камерона, Старая и Новая Сильвия со статуями на перекрестье аллей, мавзолей Супругу-благодетелю – Павлу I, неожиданно раскрывающийся в гуще еловой чащи, грандиозная декорация «Белой Березы» Гонзаго – в Павловске я прочувствовал этот мир не расчерченной, как у Ленотра в Версале, по линейке, а мягко улучшенной природы, где у посетителя должны пробуждаться различные по настроению, от радости до меланхолии, но неизменно светлые чувства. Мы снимали там осенью, и нам, надеюсь, удалось эти чувства, эту меланхолию передать.

Что такое русский садово-парковый стиль? Чем он отличается от европейского?

А.К.: Об этом лучше всего написал в своей «Поэзии садов» Дмитрий Сергеевич Лихачев. Он говорит, что садово-парковое искусство России – жанр, рожденный свойственной нам «всемирной отзывчивостью», умением смешивать моды друг с другом на манер, который не придет в голову ни одному европейцу – причем в самых грандиозных масштабах. Поэтому в типичном саду русской усадьбы обязательно будет и регулярная часть, со стрижеными боскетами, террасами, прямыми аллеями и статуями, фонтанами и лестницами, наследованная от барокко и классицизма, и тут же, рядом – пейзажная, с мягкими линиями берегов прудов, заросшими оврагами и вековыми дубами, одиноко стоящими среди разнотравья лугов. Смена садовых мод в России, в отличие от Европы, происходила быстрее, как бы ретроспективно. К примеру, Царское село, заложенное при Петре, перестраивалось всего за век еще дважды. Изначально царскосельский сад был разбит во вкусе барокко – раньше его часть и носила название Старого, или Голландского сада. Потом, при Елизавете Петровне, Растрелли возвел здесь торжественный ансамбль на версальский манер, с прямыми аллеями, множеством стриженых боскетов, уставленных мраморными статуями. А Екатерина, едва придя к власти, распорядится остановить все работы в парке, чтобы развернуть их в совершенно новом направлении, на английский манер. Одним из первых ее указаний было: «деревьев не подрезать», прямые берега Большого пруда сделать неправильными, как в природе. Императрица даже заказала для для своего дворца парадный сервиз веджвудского фарфора с видами английских садов и парков из почти тысячи предметов. В результате в Царском селе есть приметы любого парка. Тут вам и регулярный голландский сад, и аллеи Версаля, и пейзажный парк, и барокко, и классицизм, и рококо, и романтизм. Лучшей иллюстрации к русскому садово-парковому стилю, чем Царское село, не найти, поэтому его столько раз воспевали в стихах – и Пушкин, и Вяземский, и Тютчев.

Парк Воронцовского дворца в Алупке, который вы сняли для только что вышедшей вашей совместной книги про Крым «Новая Эллада» – тоже пример русского стиля?

А.К.: Конечно! Алупкинский парк разбивался нанятым графом Воронцовым немецким садовником Карлом Кебахом в Алупке начиная с 1825 г. на протяжении двадцати с лишним лет. И там реализован то же принцип всемирной отзывчивости. В Нижнем парке, над морем устроены характерные для французского сада аллеи, симметричные цветочные партеры. Южные террасы со знаменитым спящим львом унаследовали барочную традицию итальянских парков вроде Изола Белла или виллы кардинала д'Эсте в Тиволи. А Верхний парк, с его искусственными озерами и просторными полянами, живописными группами деревьев и хаосом камней, сделан на манер английского парка, который лукаво подправляет природу, так что непонятно, что из этого создали сами стихии, а что — колоссальный труд умудренных садовников. Правда, тот же академик Лихачев выделял Алупкинский парк, наряду с парком Монрепо баронов Николаи под Выборгом, в особый жанр загадочно-романтического, обостряющего переживания «оссиановского парка» – по имени вымышленного кельтского барда Оссиана, от лица которого были написаны поэмы романтика Джеймса Макферсона. Лихачев говорил, что в парке не зря подобрана чрезвычайно разнообразная экзотическая растительность, фантастические деревья с преобладанием на заметных местах хвойных пород – например, алеппских сосен с наклоненными к югу кронами, гигантских секвой. Тут же – хаос скал, множество ручьев и каскадов. И через все это – вид на морскую стихию. В принципе, подобную характеристику можно было бы дать всем паркам, созданным русскими аристократами на Южном берегу Крыма – и Массандровскому парку того же Воронцова, и Ливадийскому, и парку в Ореанде, не говоря уже о Никитском ботаническом саде. Южный берег Крыма – это чистая романтика.

Расскажите про эту книгу: уже многие ей восхищаются. Почему после парков Европы вы взялись за Крым?

М.Р.: Если серия «Натурфилософия» была моей идеей, то «Новая Эллада» – это целиком и полностью детище Карагодина, он двадцать пять лет ездит в Симеиз, обожает его, считает, что там воплощена и Италия, и Греция, защитил недавно докторскую диссертацию по истории Южного берега. Когда ему заказали книгу про историю крымской архитектуры, он поехал в Симеиз ее писать на всю зиму. Я к нему несколько раз приезжал в гости, он водил меня по паркам, дворцам, величественным сталинским санаториям, пустынным пляжам, недостроенным бетонным громадам советских санаториев брежневской эпохи. Всех этих мест я не знал, бывал в Крыму до этого лишь несколько раз мимолетам. Такой зимний несезонный Крым меня впечатлил и захватил, я сделал сначала один снимок на телефон, потом другой, третий, и в конце концов, когда эти фотографии увидел дизайнер будущей книги Дмитрий Мордвинцев, то сказал, что в книге просто обязана появиться полноценная серия иллюстраций. Нас с Карагодиным снарядили в отдельную экспедицию в Ялту, во время которой мы сделали сто с лишним кадров, из которых получилось четыре фотоэссе, иллюстрирующих четыре раздела книги. Книга вышла в самом начале этого года и действительно получилась очень впечатляющей – и по фото, и по текстам, и по дизайну.

Почему «Новая Эллада»?

А.К.: Потому что, присоединяя к России Крым, Екатерина II и князь Потемкин грезили о создании идеального края в неоклассическом стиле с мягким средиземноморским климатом, о «России в субтропиках», наследующей античной цивилизации. Ведь некогда берег Черного моря был самым северным краем античного мира, а значит, именно через него Россия становилась преемницей Греции и Рима. И с тех пор именно эта идея стала основополагающей для ДНК южнобережной архитектуры, проявляясь вновь и вновь в лучших проектах разных эпох. Собрав в четырех разделах книги самые интересные проекты южнобережной архитектуры разных эпох: эпохи романтизма первой половины XIX века, историзма и модерна рубежа ХIХ–XX веков, сталинской неоклассики 1930–1950-х годов и советского модернизма 1960–1980-х – я утверждаю: в них великие зодчие раз за разом стремились реализовать парадигму «Новой Эллады», гармоничной архитектуры в неоэллинском пейзаже Южного берега Крыма. Если взять все эти проекты, как реализованные, так и оставшихся на бумаге, то вырисовывается принципиально новый путеводитель по истории и архитектуре Южного берега Крыма двух столетий. Мне вообще всегда казалось несправедливым, что, говоря об архитектуре Южного берега Крыма, обычно вспоминают лишь «Ласточкино гнездо», дворцы Романовых – «Дюльбер», «Чаир» и другие, ялтинский модерн, дачи Алупки и Симеиза. Это милая, но как раз не особо интересная, не выдающаяся архитектура. И при этом мало кто знает, что на ЮБК работали и суперархитекторы – Фомин, Жолтовский, Леонидов, Буров. Не говоря уже о том, что за сто лет до них лучший зодчий Европы, прусский гений Карл-Фридрих Шинкель создал по заказу императора Николая I абсолютно выдающийся эскиз дворца в Ореанде. Все эти проекты, большей частью оставшиеся нереализованными именно в силу своей грандиозности, величия, опубликованы в книге. Вместе в монохромными, торжественными в своей драматургии фотографиями Михаила они дают совершенно новый взгляд на то, чем для России был и остается Южной берег Крыма – берег великой мечты, берег нашего унаследования Европы.

М.Р.: Добавлю, что в странствиях по Южному берегу участвовал и наш товарищ, прекрасный современный художник Алексей Беляев-Гинтовт, который по итогам этой «крымоцентристской» одиссеи также сотворил «золотой» триптих на тему архитектурной утопии - Новой Эллады. Так что вышел большой творческий проект – художественный и научный. Вполне себе натурфилософский!

Выставка «Натурфилософия», книга «Новая Эллада». Что дальше, какие совместные дела и замыслы?

М.Р.: С марта по май 2023 года в центральной анфиладе московского Музея архитектуры проходит моя большая персональная выставка «Сталь. Стекло. Бетон», где Карагодин выступил сокуратором и написал манифест. Выставка посвящена архитектуре европейского модернизма 1950-1980-х годов. Работа над проектом заняла несколько лет. C 2018-го по 2020-й я изучал и снимал в девяти городах континента – Мадриде, Лондоне, Париже, Роттердаме, Милане, Берлине, Белграде, Хельсинки и Москве – самые интересные здания, отразившие архитектурную моду послевоенной Европы. Это церкви, библиотеки, музеи, концертные залы и жилые дома, построенные по проектам зодчих-новаторов эпохи: финна Альвара Аалто, голландца Пита Блома, англичанина сэра Дениса Ласдуна, испанца Франсиско Хавьера Саенса де Оиса, итальянца Джо Понти, наших Юрия Платонова и Леонида Павлова и многих других. Кстати, в некоторых съемках принимал участие и Карагодин – как он любит говорить, «носил за мной треногу». Архитектура модернизма 1950-1980-х годов долгое время была недооцененной, а мне она всегда нравилась, особенно ее самое радикальное выражение – брутализм, воплощающий чистую геометрию. Для меня было интересно и очень захватывающе работать с практически беспредметным искусством, которое стало реальными городскими объектами: с линией, плоскостью, светом, фактурой бетона, стали и стекла. Тем более мы с Карагодиным – ровесники этой архитектуры, мы выросли в ее окружении, на Новом Арбате, который в нашем детстве назывался Калининским проспектом, в том же первом гуманитарном корпусе МГУ, с видом на цирк и театр Наталии Сац.

А.К.: И кстати, одной из характерных черт архитектуры модернизма семидесятых было как раз очень большое внимание к работе с окружающей природой, умение почувствовать, как говорил наш выдающийся зодчий-модернист Анатолий Полянский,«архитектуру земли» как существенную часть ансамбля, реализовать синергию ландшафта и объема конструкций. Так что приходите на выставку – не пожалеете! Она идет в Музее архитектуры на Воздвиженке до 14 мая.